Саша искренне убедил себя в том, что дорожит семьей, любит жену и детей (действительно не собирался расставаться с ними ни при каких обстоятельствах, как бы ни была хороша и ослепительно сексуальна его очередная пассия), но при этом совсем не был верным мужем… Однако сам он не считал себя человеком распущенным. Он не видел в своих изменах ничего зазорного, скорее даже воспринимал их как нечто правильное, в порядке вещей, как проявление силы и естественного поведения мужчины. Так устроен человек,…
… показать весь текст …

Той же весной Антон утвердил себя главой семьи, строго выговорив Александру за пьянство и семейные склоки: «Быть пьяным» не значит иметь право срать другому на голову".
-----------------

Как-то, неся с базара живую утку, всю дорогу мучил ее: «Пусть все знают, что и мы тоже кушаем уток»
------

Кончайте эту музыку, сестра. Когда человека берут за одно место, он имеет право кричать. А нас берут как хотят.
---------

Рифмы по мере моей охоты за ними сложились у меня в практическую систему несколько картотечного порядка. Они были распределены по семейкам, получались гнезда рифм, пейзажи рифм. «Летучий» сразу собирал тучи над кручами жгучей пустыни и неминучей судьбы. «Небосклон» направлял музу к балкону и указывал ей на клен. «Цветы» подзывали мечты, на ты, среди темноты. Свечи, плечи, встречи и речи создавали общую атмосферу старосветского бала, Венского конгресса и губернаторских именин. «Глаза» синели в об…
… показать весь текст …

— Сосисок у нас не умеют делать! — говорил гигант в синих
подтяжках.- Разве это сосиски у нас? Молчите, Соломон. Вы
еврей, вы ничего не понимаете в сосисках, — нравится кошерное
худосочное мясо… У нас нет сосисок. Это склеротические
пальцы, а не сосиски. Настоящие сосиски должны прыскать. Я
добьюсь, вот увидите, я сделаю такие сосиски.

Большов. Все единственно: ведь портной украдет же. А? Украдет ведь?
Рисположенский. Украдет, Самсон Силыч, беспременно, мошенник, украдет; уж я этих портных знаю.
Большов. То-то вот; все они кругом мошенники, а на нас слава.
Рисположенский. Это точно, Самсон Силыч, это вы правду говорить изволите.
Большов. Эх, Лазарь, плохи нынче барыши: не прежние времена.

Устинья Наумовна. Пожалуй, уж коли тебе такой апекит, найдем тебе и благородного. Какого тебе: посолидней али поподжаристей?
Липочка. Ничего и потолще, был бы собою не мал. Конечно, лучше уж рослого, чем какого-нибудь мухортика. И пуще всего, Устинья Наумовна, чтобы не курносого, беспременно чтобы был бы брюнет; ну, понятное дело, чтоб и одет был по-журнальному. (Смотрит в зеркало.) Ах, господи! А сама-то я нынче вся, как веник, растрепана.
Устинья Наумовна. А есть у меня теперь жених, вот точно такой, как ты, бралиянтовая, расписываешь: и благородный, и рослый, и брюле.
Липочка. Ах, Устинья Наумовна! Совсем не брюле, а брюнет.

«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий»
----

Если в Константинополе вам известна улица и номер дома, то это только половина дела. Другая половина — найти номер дома. Это трудно. Потому что 7-ой номер помещается между 29-ым и 14-ым, а 16-ый скромно заткнулся между 127-ым и 19-ым.
Вероятно, это происходит оттого, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и загогулины которого приходились ему более по душе.
Искомый номер 22 был сравнительно приличен: между 24-ым и 13-ым.
***
Вошла хозяйка:
— Аннушка, самовар поставь. Во мне заговорил джентльмен.
— Позвольте, я поставлю, — предложил я, кашлянув в кулак. — Я мигом. Стриженая девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите, куда насыпать уголь и куда налить воды
----------

***
Не зевай, не моргай, тетка удила цыплят, гуси по небу летят…
В целой стае три гуся… летят в разные края, кто из дому, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом… Гусь тебе кричит: ВОДИ два-три, выходи.
Это нараспев говорила бабушка, мы играли в игру часами, когда сидели у решеток с вяленой рыбой и отгоняли мух. Игра называлась «не зевай, не моргай». Я растопыривал пальцы, и бабушка отсчитывала их, по слогу на палец.
***
когда умру, пришпиль меня к небу
-------------

Урму стало скучно. Собственно, скука, как реакция на однообразие и монотонность обстановки, или внутренняя неудовлетворенность самим собой, потеря интереса к жизни, свойственна только человеку и некоторым животным. Для того чтобы скучать, нужно, так сказать, иметь то, чем скучать, - тонко и совершенно организованную нервную систему. Нужно уметь мыслить или, по крайней мере, страдать.

Он дошел до стены, поколебался и повернул налево. Он хорошо знал, что в стенах всегда бывают двери.
------

«В одном бочонке два пива — жёлтое и белое». Что это такое?
---------------

Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы остались живы как можно дольше, а поэтому не извольте обижаться.
Церемониться некогда. Буду просто лупить чем ни попадя, если что не так.
- Только, пожалуйста, не по левой руке, — говорит Писатель.
- Почему?
- Она у меня сломана в детстве. Я ее берегу.
- А… — Проводник усмехается. — А я думал — ты левша, пишешь левой.
Ладно, тогда буду по голове. Как она у тебя с детства?

Искусство заканчивается тогда, когда дальнейшее усовершенствование начинает портить вещь.

Счастлив зверь, все принимающий как должное: так — значит так, значит, так тому и положено быть! У людей столь счастливой способностью наделены только дети, еще не опутанные знанием и жизненным опытом. И мудрецы, уже вырвавшиеся из этих пут и сумевшие понять: чем больше знаешь, тем чаще нарываешься на нечто, не пролезающее в ворота известных законов; и когда это происходит, нужно брать топор и должным образом подтесывать ворота, не пытаться силком вгонять в них окружающий мир.

Любить что бы то ни было — значит упорно настаивать на его существовании; отвергать такое устройство мира, при котором этого объекта могло бы не быть. Это, по существу, то же самое, что непрерывно вдыхать в него жизнь, насколько это доступно человеку — в помыслах. Любовь — это извечное дарение жизни, сотворение и пестование в душе предмета любви.

«Помилуйте, — закричат вам, — восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена… и т. д., и т. д.». Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило.

«…Займись делом!-…Неси яйца… или мурлычь… вот дурь-то и пройдёт…"©